Семьи врагов 

«Они должны были быть изолированы»

В 1919 году Троцкий в своем тексте «Смерть изменникам» призывал не только наказывать изменников, но и «арестовывать их семьи». Термин «член семьи изменника родины» (ЧСИР) был закреплен в Уголовном кодексе 1926 года. Речь шла о военнослужащих, признанных виновными в измене, и об их близких, которые «чем-либо способствовали готовящейся или совершенной измене или хотя бы знали о ней, но не довели об этом до сведения властей». Если для самого виновного наказанием становился расстрел, то для его осведомленных родственников — тюрьма и конфискация имущества. Родные, которые не были причастны к «изменническим действиям», но «жили на иждивении изменника», высылались в Сибирь на пять лет и лишались избирательных прав. На практике эта норма стала применяться не сразу.

В 1930 году жена инженера, арестованного по делу «Промпартии», писала: «Мой муж обвинен в том, чего он никогда не мог совершить. Он всю жизнь честно работал на благо советской власти. Я прошу допустить к нему защитника и пересмотреть дело по существу».

В 1931 ей вторила мать рабочего из Донбасса:

Жена офицера в 1932 году не просто просила, она позволяла себе требовать и, более того, указывать на нарушения в порядке ареста: 

Это тридцатые годы. Авторы обращений (все они приведены в многотомном издании «История сталинского ГУЛАГа. Конец 1920-х — первая половина 1950-х годов: собрание документов») в основном свободны от социального стыда перед статусом родственницы изменника, а страх перед государственной системой не определяет их действия. Обращения не кажутся им опасными или бессмысленными, они имеют представление о том, каким должен быть следственный процесс, и настаивают на соблюдении правил.

Настойчивость родственниц и близких тех, кто был арестован, их письма и ходатайства, обращения, циркулирующие в партийных кругах разговоры о невиновности «изменников» и «предателей», стремление добиться справедливости не могли не раздражать систему.

Спустя много лет писатель Феликс Чуев опубликует книгу «Сто сорок бесед с Молотовым». В одной из этих бесед он спросит у бывшего сталинского приближенного, почему нужно было репрессировать не только основных обвиняемых, но и их семьи. Молотов даст на это простой и однозначный ответ: «Что значит почему? Они должны были быть изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких… И разложения в известной степени».

Порочные связи с врагом

Законодательную базу подводили достаточно обстоятельно. Термин «член семьи изменника родины» уже существовал в уголовном кодексе и требовал только уточнения и четкой правоприменительной практики. Все эти уточнения были даны летом 1937 года. Сначала появились приказы о приостановке высылки семей арестованных по политическим статьям из Москвы, Ленинграда и других крупных промышленных городов, в этих приказах говорилось, что вскоре такие семьи будут арестованы, потому высылка теряет смысл. Затем появилась директива Ежова о составлении четких и подробных списков семей арестованных с указанием главы семьи, имен, возраста и степени родства тех, кто был с ним связан родственными узами и состоял на его иждивении. Тогда же последовали телеграммы в Казахстан и Западную Сибирь: их руководители должны были готовиться к массовому прибытию групп заключенных, состоящих из женщин, малолетних детей и «небольшого количества стариков». Наконец, 15 августа 1937 года появился оперативный приказ НКВД «Об операции по репрессированию жен и детей изменников родины».

Приказ был основательным, те, кто его издал, постарались не упустить никаких деталей. Регламентировались репрессии в отношении жен: их должны были арестовывать одновременно с мужьями, затем они получали приговор, пять-восемь лет исправительно-трудовых лагерей, и отправлялись в специальные лагеря. Вскоре главными пунктами назначения стали Акмол («Акмолинский лагерь жен изменников родины» — известный многим АЛЖИР) и сибирский Нарым. 

Судьба несовершеннолетних детей тоже была расписана: дети от года до трех лет помещались в ясли Наркомздрава, дети 3–15 лет — в детдома Наркомпроса. Подростки старше 15 лет могли быть признаны «социально опасными», в таком случае их отправляли в колонии и специальные детдома, они находились под надзором НКВД. Директива предписывала не мешать родственникам, не подвергшимся репрессиям, забирать детей к себе, но на практике это часто оказывалось совсем непросто сделать.

Аресты начались так же организованно, как и в случаях, когда НКВД устраивало крупные процессы Большого террора («дело военных», «дело троцкистско-зиновьевского блока», «дело писателей» и другие). Жены репрессированных и тех, кто еще только ждал приговора, стали массово отправляться в тюрьму.

На следствии их допрашивали не столько о собственных убеждениях или деятельности, сколько о том, насколько осведомлены они были о деятельности своих мужей. Вслух этого никто не произносил, но, по сути, такие женщины на законодательном уровне стали приложением своих мужей. Их вина заключалась не в подрывной деятельности или пропаганде как таковой, а в принадлежности мужчине, который так или иначе помешал власти. Единственным спасением порой могло стать отречение от своей «порочной связи с врагом», то есть отказ от мужа и развод с ним.

После того как женщина подписывала признание, она получала приговор: пять-восемь лет исправительно-трудовых лагерей, как и было написано в приказе. Затем следовала пересылка, прибытие в лагерь в качестве спецпоселенки и тяжелая работа там. Окончание срока далеко не всегда означало конец претензий государства: нередко «жены врагов» вновь оказывались под арестом и становились фигурантками новых процессов, кроме того, порой приказы об освобождении задерживали, и тогда они оставались на несколько лет жить и работать в том же лагере, только в качестве вольнонаемных.

Были женщины, которые когда-то вышли замуж или просто сошлись с мужчинами очень высокого положения, как, например, последняя жена Николая Бухарина, жена маршала Тухачевского, жены командармов Якира, Уборевича, Гамарника, Корка. Для них арест был первым шагом не в лагерь, а в могилу: в начале войны все они были расстреляны. Их детям со временем пришлось потратить огромное количество сил и времени, чтобы достоверно выяснить их судьбу.

«Народу будет легче дышать без вас»

Личные воспоминания тех, кому удалось выжить, многое рассказывают о них самих и о тех, кто был рядом с ними, но погиб, не успев ничего рассказать о системе, которая уничтожала «врагов», и людях, этим занимавшихся.

Среди женщин, арестованных вслед за мужьями, была, например, Ольга Адамова-Слиозберг, сотрудница Наркомата легкой промышленности, мать двоих детей, жена доцента Московского университета Юделя Закгейма. Она была совершенно не политизирована: ориентировалась на взгляды мужа, не стремилась анализировать происходящее в стране, принимала официальную трактовку событий, в том числе процессов 30-х годов. Тем более тяжелым ударом стал для нее арест мужа.

Юделя Закгейма арестовали 10 марта 1936 года. Его жена не захотела и не смогла поверить в его виновность, в ее воспоминаниях этот шок и неверие переданы очень живо и ярко.

«Нет, со мной, с ним этого не могло случиться! Ходили какие-то слухи (только слухи, ведь это было в начале 1936 года), что-то произошло, какие-то аресты…

— отмечала она.

Вспоминая, как сама не верила в вину мужа, Адамова-Слиозберг пишет, что оказалась в этом практически одинока. Поддержать ее была готова только домработница из семьи раскулаченных, в то время как большинство знакомых из ее собственной привычной жизни постарались отстраниться, оказаться как можно дальше от ее трагедии.

Это чувство отделенности, исключенности из мира, который прежде казался обыденным и воспринимался как нечто само собой разумеющееся, вспоминают многие родные репрессированных, успевшие какое-то время прожить на свободе.

Ольга Адамова-Слиозберг вспоминает, что один старый большевик, не прервавший общения с ней, как-то сказал ей: «И помните, на вопросы отвечайте, а лишнего не болтайте, каждое ваше лишнее слово повлечет за собой длинный разговор». Она, свято верившая в невиновность мужа и справедливость советского суда, возмущенно отвергла это предупреждение.

Несмотря на атмосферу усиливающегося страха, Адамова-Слиозберг упорно верила, что «недоразумение» разрешится, и собственный арест спустя полтора месяца после ареста мужа стал для нее шоком. Она работала все четыре часа обыска, представляя, как одобрит потом это поведение нарком. Только позже, уже покидая дом, она с трудом перешла от неверия к осознанию. Спустя много лет она описала это и в мемуарах:

Рассказывая о первых днях своего заключения, Ольга Адамова-Слиозберг не скрывает, как упорно поначалу отделяла себя от окружавших ее женщин. В условиях, когда люди без вины оказывались под преследованием государства и не могли принять свое новое положение, становилось естественным держаться за мысль о своей собственной чистоте перед законом и одновременно отстраиваться от воображаемого преступника.

Со временем она узнает о своих соседках больше, от самых старших и опытных получит советы о лагерной жизни и об общении с товарищами по несчастью, многое сочтет для себя ценными уроками в будущем. Одновременно с этим Адамова-Слиозберг столкнется с абсурдными обвинениями в контрреволюционной агитации, с давлением на следствии, осознает свое положение и особенности суда, в который так верила. Она выживет, пройдет тюрьмы, пересылки и лагеря, проведет там многие годы. В итоге будет реабилитирована и оставит книгу воспоминаний «Путь», цитаты из которой приведены в этой статье, благодаря которой сейчас можно многое узнать о том, как именно «члены семей изменников родины» проходили через следствие, об их психологии, мировосприятии, о том, какой была жизнь вокруг них.

Как член семьи изменника родины осенью 1937 года была арестована известный режиссер Наталия Сац. В автобиографии «Жизнь явление полосатое» она будет похоже на Адамову-Слиозберг вспоминать, с одной стороны, неясный страх, с другой — «желание поскорее покончить с клеветой» (а именно как клевету она воспримет кривотолки о себе). То же неверие в происходящее она описывает, рассказывая о моменте ареста и приходе в камеру: 

В отличие от Ольги Адамовой-Слиозберг Наталия Сац очень быстро начала общаться с соседками по камере и поддерживать их. Сама она об этом позже скажет: «Чужое горе заставляет хоть на несколько минут перестать думать о своем: надо напоить водой, увести от навязчивых мыслей…» Для неё, более опытной, привыкшей отвечать за труппу, поддерживать артистов и детей, с которыми она постоянно общалась, забота о других стала способом преодолеть психологический шок.

Наталия Сац провела в лагерях пять лет, а выйдя, создала первый в мире Московский детский музыкальный театр и гастролировала по всему миру.

О том, насколько велико было давление на женщин-ЧСИР, можно прочитать в воспоминаниях Марианны Анцис, жены партийного работника из Луганска (тогда Ворошиловграда):

Выделить «жен врагов» в отдельную категорию, всячески подчеркнуть их особое положение было частью работы не только следователей и конвоиров на этапе. Позже тем же самым занимались охранники и надзиратели в лагере. Очень наглядна история, которую рассказывает в своих воспоминаниях «Незабываемое» Анна Ларина-Бухарина, арестованная вслед за мужем Николаем Бухариным и пережившая много лет пересылок и лагерей:

Маленькие враги

Путь «детей врагов» — «вражат» — был строго расписан, обычно их истории развивались по схожему сценарию. Подростки старше 15 проходили «проверку на лояльность» и, если их признавали «социально опасными», уезжали в колонии для несовершеннолетних или спецдетдома под надзором НКВД.

Дети в возрасте от 3 до 15 лет отправлялись в детские дома Наркомпроса. Здесь за ними устанавливали наблюдение. Они оказывались под постоянным давлением: учителя и воспитатели то и дело напоминали своим новым подопечным о том, что те «дети врагов», что им не может быть доверия, что они должны быть благодарны советскому государству, которое заботится о них, несмотря на преступления их родителей. Требовалось, чтобы дети осуждали родителей, а иногда и напрямую отрекались от них, словом и делом доказывали свое с ними несходство и постоянно искупали родительскую вину. Воспитательная система стремилась к максимальному разрыву эмоциональных и духовных связей детей с родителями.

Детям помладше, которые оставались круглыми сиротами, часто меняли фамилии, избегали рассказывать об их прошлом — прежняя семья должна была перестать существовать для них. Порой так действительно удавалось практически полностью уничтожить память детей о родителях и связь с ними.

Характерна история Михаила Николаева: в своих воспоминаниях он пишет, что осознал себя только в детском доме, лет в пять, и тогда же услышал, что его родители — «враги», а его «хорошо бы, как их, расстрелять». О самих этих «врагах» ему так и не удалось вспомнить ничего точного, только смутные образы конной поездки на руках у отца, прогулки с матерью вдоль витрин в большом городе, матери, чистившей пистолет за столом, похорон маленькой сестры. Кем были его родители, каким было его происхождение, он так никогда и не узнал, но не сомневался, что причиной всему смена имени, поскольку паспортное имя «Михаил Николаев» казалось ему «больше похожим на псевдоним или партийную кличку».

Владимира Уборевич, дочь командарма Иеронима Уборевича, который был осужден по «делу военных», прошла многое: она побывала в ссылке, потеряла вслед за отцом мать, расстрелянную в самом начале войны, оказалась в детском доме. Там на нее смотрели косо, как она сама вспоминала: «К нам все чувствовали ненависть». Схожие вещи вспоминала и Виктория Гамарник, дочь советского военачальника Яна Гамарника, покончившего с собой и объявленного «врагом народа», — она провела бок о бок с Владимирой несколько лет.

Когда началась война и надзор несколько ослаб, девочки, как они позже вспоминали, стали встречать и совсем другое отношение. Появлялись люди, которые им сочувствовали, — нашлись желающие помочь Владимире уехать в эвакуацию и учиться на архитектора, как она мечтала.

В 50-е годы, когда начался процесс реабилитации репрессированных, и Виктория Гамарник, и Владимира Уборевич, сами к тому времени прошедшие лагеря, сделали всё, чтобы были реабилитированы их отцы. Позже они участвовали в издании книг о Гамарнике и Уборевиче, рассказали о них в своих воспоминаниях и на встречах с журналистами.

Петр Якир, сын командарма Ионы Якира, репрессированного по «делу военных», прошел еще более долгий лагерный путь. В 14 лет (1937 год, вскоре после казни отца) он попал в колонию для малолетних преступников за «организацию конной банды», где провел пять лет. Позже участвовал в Великой Отечественной войне и снова попал в тюрьму, теперь уже на восемь лет.

Впоследствии, после реабилитации отца, Петр Якир не только вернулся в Москву и смог фактически начать новую жизнь — он стал одним из самых активных участников диссидентского движения, опубликовал книгу о своей истории «Детство в тюрьме».

Большой террор и та его часть, которая была направлена против семейных связей и памяти, причинила огромный вред людям. Взаимное недоверие преодолевалось тяжело и медленно, некоторым современникам этих событий вовсе не удавалось его преодолеть. Страх говорить открыто за пределами близкого круга, проявлять откровенность, выражать свою позицию стал постоянным спутником многих советских людей, потому что, как сказал старый большевик Ольге Адамовой-Слиозберг, «каждое ваше лишнее слово повлечет за собой длинный разговор».

Еще одним последствием стала транспоколенческая травма: 

Некоторые всю жизнь мучились от приобретенных болезней: близкие Владимиры Уборевич говорили, что для нее обычным делом были «нервные приступы».

В то же время было бы неправильно говорить, что инициаторам этого террора полностью удалось достичь своих целей.

Примеры Наталии Сац, Анны Лариной-Бухариной, Ольги Адамовой-Слиозберг, Марианны Анцис и десятков других мемуаристок показывают, в какой мере им удалось сохранить не только себя, но сберечь и передать память о пережитом. Дневники репрессированных можно прочитать на сайте проекта «Прожито», чтобы убедиться: несмотря на все потрясения и опасности, люди разной социальной среды, разного образа жизни в самых трудных условиях продолжали наблюдать за жизнью и свидетельствовать о ней.