Кто здесь взрослые?

Я писатель и при этом многодетная мама. И я часто покупаю детские книги. 

В России за последние десять-двадцать лет появилось несколько замечательных детских издательств. Сейчас им стало гораздо труднее работать из-за цензурных ограничений, и это еще одна причина ими дорожить. Благодаря этим издательствам мои дети читают «Петсона» и «Цацики», Марию Парр и Мари-Од Мюррай, «Сахарного ребенка» Ольги Громовой и Стеллы Нудольской и «Счастливую девочку» Нины Шнирман, переиздания детских стихов обэриутов и «Снежную королеву» без купюр и многое-многое другое.

Но при этом очень часто, даже сейчас, вне России, я провожу у полок с детскими книгами немало времени, прежде чем решусь что-нибудь купить. А иногда и вовсе ухожу с пустыми руками. У меня вызывает сложные чувства современная концепция детства и отношений ребенка с культурным продуктом.

Примерно до начала XX века концепция детства была проста: ребенок — заготовка, личинка будущего взрослого. Не факт, что он вообще вырастет (смертность была колоссальной), а значит, не стоит вкладывать слишком много сил в раннюю коммуникацию с ним. Детям предлагалось довольствоваться прибаутками и потешками об игрушках, котиках, цыплятах и маме, нередко сомнительного качества. Для детей постарше существовала литература о приключениях и путешествиях, биографии героев и разнообразные факты в популярном изложении. К восьми-девяти годам детство уже заканчивалось — в грамотной семье ребенок поступал в гимназию или реальное училище.

Чуковский иронически переосмыслил детскую дореволюционную поэзию, взял многое из фольклора разных стран и «взрослого» литературного наследия. Талант и эмпатия к детям позволили Чуковскому вывести идеальную формулу стихов для людей от двух до пяти: скачущие ритмы, много глаголов, скорость изложения, фантастические сцены, яркие эмоции, простые истины, всегда хороший конец. На каждые две строки можно нарисовать картинку. А в конце все радуются и пляшут. Современным малышам до сих пор нравится Чуковский, несмотря на слова и понятия, которым уже сто лет. Но какая, собственно, разница для трехлетки между крокодилом и самоваром. Чуковский, Маршак и Хармс поставили на поток изготовление действительно классных детских стихов. Интуитивно выведенная формула в индустриальном государстве превратилась в технологию. Детские стихи этих и других талантливых поэтов (Маяковский, Хармс, Сапгир, Заходер и т. д. и т. п.) работают до сих пор. 

В двадцатых-пятидесятых годах концепция детства в СССР была примерно такова: ребенок — прежде всего член коллектива, детсадовец, октябренок и пионер. Коллектив его воспитывает, внушая правильные моральные нормы, такие как трудолюбие, бодрость и оптимизм, умение дружить и помогать, вежливость, опрятность, стремление хорошо учиться, а еще — то, что называют «сознательностью». «Ребята» бывают разные, но в целом это «веселые чижи», коллективный положительный герой, занятый созидательным трудом. Детям нравятся плакатные добро и зло, нравится превращать хаос в порядок. 

Начиная с 1930-х, в мире начинает складываться новая концепция детства. В основе ее факторы, связанные с появлением контрацепции, снижением рождаемости и уменьшением смертности детей (прививки, антибиотики). Ребенок теперь ценен сам по себе. Он не маленький будущий взрослый, которого надо всему научить, а некое особенное существо, живущее по своим законам. Взрослым становится интересно эти законы познавать. Иногда это приводит к тому, что ребенок объявляется носителем недоступной взрослым чистоты, искренности («Маленький принц»), свободы, свежести восприятия («Пеппи Длинныйчулок») — эдакий новый руссоизм «потеплевшего» общества.

Советская литература отстает от этой тенденции примерно на пятнадцать лет, но приходит оттепель, и концепция детства в СССР тоже «теплеет».

Главный шедевр этого времени — «Денискины рассказы», которые стали настоящим лонгселлером. Даже в современной России эта книга стабильно входит в топ наиболее продаваемых произведений для детей. Простой язык (отличная стилизация под детскую речь того времени), юмор, солнечный мир без особых трагедий и сложностей. Мама, папа и друзья, упоительные игры во дворе, самостоятельные походы в кино и за мороженым. Конечно, взрослые заняты своими делами, и даже лучшие из них могут выставить тебя на посмешище или заставить есть ненавистную манную кашу. Но ведь Драгунский и не становится на их сторону. Важнее другое: 

Недаром почти сразу, в начале книги, две главы посвящены тому, «что я люблю и чего не люблю».

Постепенно советская литература дорастает и до настоящего нового руссоизма. Ребенок романтизируется, детство объявляется лучшей порой, по которой взрослые могут ностальгировать, ведь ребенок способен видеть и делать то, на что взрослым не хватает смелости, креативности, совести. Он отлично справляется без скучных взрослых, как Пеппи. Игры детей могут перерастать в настоящие опасные приключения (как у Крапивина или в некоторых книжках Стругацких). Ребенок и подросток легко идут на риск, они хранят коммунарскую верность идеалам и могут совершать подвиги. В советской детской литературе эта концепция детства была тем живее, что сочеталась с разочарованием в серьезных взрослых поисках и подвигах и романтической надеждой на воспитание нового свободного поколения, которое будет умнее, чище и выше незадачливых нас. Примерно в это же время, 70–80-е, рождаются новые педагогические идеи, вплоть до самых экспериментальных, призванных растить вундеркиндов и детей-индиго.

Неким самостоятельным ответвлением этой концепции детства можно считать стихи Олега Григорьева, Григория Остера и некоторых других авторов, в их произведениях ребенок также олицетворяет ценность абсолютной свободы, но при этом абсолютно не идеализируется. Детишки в этой литературе показаны более-менее такими, какими они были в те годы. Они играют на стройке, жгут покрышки, взрывают в кострах всё, что взрывается, плюются жеваной бумагой и подглядывают за девчонками в дырку в раздевалке. Даже самые невинные стихи Григорьева — экзистенциальная поэзия, в которой черный юмор соседствует с трагическими нотами. 

Похожее отношение к детям реализуется и в книжке Остера «Вредные советы», и в некоторых произведениях Успенского. Ребенок здесь — это хулиган и шалун, который сеет вокруг себя разрушения. «Просто приходил Сережка, / Поиграли мы немножко». Нет по большому счету никаких взрослых, которые могли бы это остановить. Да и не надо. Эта концепция абсолютно лишена морали. Потому что детство в ее рамках — мир принуждения, ребенку не хватает свободы воли, он ее берет и делает с ней то, что хочет.

Затем наступили девяностые годы, и показалось, что мир принуждения в очередной раз рухнул. Краткий миг торжества либерализма в частной жизни сменился периодом растерянности, некой паузы. В девяностые годы маленьким детям читали главным образом то, что было издано раньше, а дети постарше и подростки потребляли в основном то же, что их родители: детективы, любовные и исторические романы, сборники анекдотов, бульварные газеты и глянцевые журналы, всевозможные телешоу.

Российское общество (я сейчас не о государственной политике) начало выстраивать новую концепцию детства к концу двухтысячных годов, и эта концепция оказалась симпатичной, но для меня противоречивой. Несмотря на то, что сейчас российское детское книгоиздание находится в опасности из-за цензурных запретов и наступления нового русского фашизма, я считаю, что говорить об этих противоречиях все равно нужно. 

Если еще точнее — книга становится поводом для коммуникации, причем не только взрослого с ребенком, но и взрослого с самим собой. Граница между детством и взрослостью в наши дни размыта. С семи-восьми лет дети самостоятельно потребляют недетский контент, а взрослые, в свою очередь, продолжают играть и развлекаться.

Многие родители до сих пор не разобрались и мысленно не расстались со своим детством. Бытует фраза: мол, как-то странно, что взрослые — это мы.

Поэтому в современных книгах для детей так мало настоящих взрослых: у родителей с детьми примерно одинаковые эмоциональные потребности. «Родитель — тоже живой человек»: он может плакать или ошибаться, он не знает, как правильно. Он и хотел бы помочь ребенку справляться со сложными проблемами, но и сам не чувствует себя для этого достаточно большим. У него нет никакой концепции взрослости. 

В каком-то смысле, взрослый часто покупает книгу для собственного «внутреннего ребенка». Это заметно даже на примере современных стихов для самых маленьких: многие из них не детские, они написаны без учета детского восприятия, как будто для того, чтобы понравиться читающей их интеллигентной маме, позволить ей пофантазировать, умилиться, расслабиться. Но детская литература не должна становиться взрослой терапией.

В книгах для старших эта тенденция еще заметнее.

Сейчас выходит очень много детских книг, посвященных сложным вызовам и трудным проблемам, детям с особенностями, терактам, смерти близких, войне. Кажется, что их так много именно потому, что взрослые не вполне понимают, как именно в наше время следует говорить об этих вещах с детьми, да и с собой. 

Читаю в фейсбуке, как мама пересказывает жалобы свой дочки лет девяти: «А можно купить какую-то книжку, где ни у кого родители не умирают?» Видимо, такие книги не достигают своей цели: они не столько показывают ребенку, как люди справляются с горем, как вообще это бывает, сколько увеличивают тревогу.

В книге Марты Кайдановской и Андрея Бульбенко «Сиди и смотри» о нашествии России в Украину дети и взрослые сидят в одной машине, и они одинаково бессильны. Ситуация экстремальная, но характерная для нашего времени.

Раньше герои детских книжек — и сами дети — стремились поскорее стать взрослыми. Было понятно: взрослый — свободней, у него больше возможностей, и он может сам справляться с проблемами, а ребенок — нет. Сейчас преимущества взрослости не очевидны. Взрослый за всё отвечает, но может и знает ненамного больше. 

Я считаю, что нам нужно больше детских книжек, написанных из взрослой позиции, как бы ни было трудно в наше время ее сформировать. Но для этого нам нужно почувствовать себя по-настоящему выросшими.