В миграционных исследованиях такое состояние порой описывают через старый антропологический термин «лиминальность», то есть пограничность. Еще в 1960–70-е годы антрополог Виктор Тёрнер писал о промежуточной фазе перехода: человек уже покинул свою прежнюю социальную роль, но еще не вошел в новую, то есть существует «между» мирами. Современные работы по миграции и беженцам перенесли эту идею на жизнь людей, чьи статусы и принадлежности надолго остаются неопределенными, от украинских беженцев до обладателей временных разрешений на проживание в Европе.

Для многих россиян, уехавших после 2022 года, эта лиминальность усиливается политикой и моральным выбором. 

Получается парадокс: «старый дом», с которым когда-то было легко себя связывать, теперь ощущается как источник угрозы, стыда или бессилия. А «новый дом» и юридически, и символически все еще не принимает до конца: иногда из-за статуса и документов, иногда из-за внутренних барьеров. Формально ты уже в другой стране, но психологически продолжаешь жить в подвешенном коридоре между «бывшим домом» и «еще не домом». 

Как психологи описывают адаптацию мигрантов

Одна из самых известных теорий в миграционной психологии — модель аккультурации Джона Берри. Она исходит из двух простых вопросов: хочу ли я сохранять свою исходную культуру и хочу ли я становиться частью культуры страны, в которой теперь живу.

В зависимости от того, как человек отвечает на эти два вопроса, складываются четыре возможные стратегии адаптации:

• Интеграция — я сохраняю свою культуру, но при этом активно осваиваю новую.
• Ассимиляция — я фактически отказываюсь от «старого» и стараюсь полностью стать «местным».
• Сепарация — я держусь за свое и почти не взаимодействую с культурой принимающей страны.
• Маргинализация — я не чувствую связи ни с прежней культурой, ни с новой. 

Большой обзор исследований разных стран показывает: люди с интеграционной стратегией в среднем лучше чувствуют себя психологически, у них ниже показатели депрессии и тревоги и выше удовлетворенность жизнью. Наименее благополучны в среднем те, кто оказывается в состоянии маргинализации, то есть без ощущения принадлежности к какой-либо из сред.

Важно, что сама по себе «интеграция» не означает: «Я одинаково люблю обе страны и мне всё нравится». Скорее это про внутреннюю договоренность: у меня есть несколько культурных кодов, и я их сознательно соединяю.

Те, кто уехал из России после начала войны, часто не могут интегрироваться по классической схеме: сохранять «российскость» тяжело из-за ассоциации с войной и оторванности от России, а ассимилироваться сложно из-за языкового барьера, юридической неопределенности, скрытой или явной русофобии, недостаточного интереса, психологических сложностей и ограниченного доступа к политическому участию в стране проживания.

В результате многие застревают в том самом поле маргинализации: «я не хочу быть русским в политическом смысле, я теряю свою идентичность из-за оторванности от страны, но и стать «настоящим грузином/немцем/израильтянином» у меня нет ни инструментов, ни времени, ни внутренней готовности».

Бикультурная идентичность: почему одни спокойно живут «между», а другие нет

Современные работы спрашивают: как именно сосуществуют разные культурные части личности внутри одного человека? Для этого используют понятие bicultural identity integration (BII) — «уровень интеграции бикультурной идентичности».

Исследования показывают: когда человек переживает свои культуры как совместимые и дополняющие (высокий BII), он в среднем чувствует больше внутренней целостности, гибче переключается между контекстами и демонстрирует более высокие показатели субъективного благополучия. То есть устойчивое «я могу быть и тем, и этим» связано с лучшей эмоциональной саморегуляцией и меньшим уровнем стресса.

При низком BII картина обратная. Человек воспринимает свои культурные части как конфликтующие: «если я принимаю на себя новую идентичность, я как будто предаю свою русскую семью».

При низком BII возрастает риск тревоги, депрессии, чувства внутреннего конфликта и изоляции.

Специфический случай «новых русских мигрантов»

То, что мы сейчас называем «релокантами», в академических текстах часто фигурирует как новое политизированное меньшинство: люди, уехавшие из России после полномасштабного вторжения в Украину, которые одновременно отделяются от «страны-агрессора» и пытаются встроиться в новые общества.

Исследования показывают несколько важных черт этой группы.

Мотив ухода часто описывается как этический и политический разрыв с государством. Ученые рассматривают пост-2022 эмиграцию из России как способ «вернуть суверенитет над собственным телом», то есть выйти из логики мобилизации и принуждения. У многих формируется новая диаспорная идентичность, которая строится вокруг антивоенной позиции и дистанции от официальной российской риторики, из-за этого, переехав, люди тянутся к «своим» — тем, кто разделяет их политические взгляды и выборы.

Часть работ фиксирует сильные эмоции стыда, вины и гнева у тех, кто идентифицирует себя с «группой агрессора» и при этом не разделяет ее действия. 

Почему «четвертый год» так остро ощущается

В научных текстах хорошо описана последовательность фаз адаптации мигрантов. Исследования культурного шока и аккультурации показывают: первые месяцы и годы занимают бытовые задачи — язык, работа, жилье. Когда этот уровень относительно стабилизируется, начинается более глубокая фаза — переоценка идентичности и смысла, вопросы: «кто я теперь?» и «где мое место?». Это соответствует классическим моделям адаптации, где после периода шока и активной борьбы с обстоятельствами наступает фаза рефлексии и перестройки образа себя.

У тех, кто уехал после 2022 года, эта точка часто приходится именно на третий-четвертый год: документы получены, безопасность есть, быт налажен, и вскрываются внутренние противоречия. «Старый дом» теперь воспринимается как морально или политически чужой, а новый ещё не стал своим из-за языка, статуса или отсутствия прочных социальных связей. 

Таким образом, «четвертый год» для многих — это момент, когда бытовая адаптация завершена, а психологическая только начинается, и все подспудные вопросы идентичности выходят на поверхность.

К чему всё это приводит на уровне повседневной жизни

У людей, оказавшихся в ситуации фактической маргинализации (не чувствую себя ни частью страны происхождения, ни частью приемного общества), чаще фиксируются симптомы депрессии, тревоги, чувства бессмысленности, общее снижение удовлетворенности жизнью. Это закономерный результат отсутствия устойчивой психологической опоры в виде понятной принадлежности.

На уровне поведения это выражается в типичных сюжетах: невозможность строить долгосрочные планы (потому что непонятно, «где я вообще буду жить»), стопор в карьере (страх вкладываться в язык и квалификацию, если вдруг придется снова переезжать), сложности в отношениях (как строить семью там, где ты сам не до конца веришь, что останешься).

Есть ли из этого выход?

Научные тексты не предлагают волшебных рецептов, но довольно уверенно показывают, какие условия связаны с более благополучной адаптацией.

Первое — это выход из чисто диаспорного пузыря. 

Такие смешанные сети снижают ощущение маргинальности и дают больше точек опоры в новой стране.

Второе — осознанная работа с тем самым BII: признать, что у вас теперь действительно больше одной культурной принадлежности, и попробовать не выкидывать ни одну из них, а искать формы, в которых они могут сосуществовать.

И, наконец, отдельный пласт — это психотерапия и поддержка, где миграция и война не обесцениваются, а признаются центральными темами. 

Право быть «в переходе»

Не стоит воспринимать кризис идентичности из-за жизни за границей как каприз или «неблагодарность». Это естественный результат нескольких факторов: разрыв с домом, недостаточная включенность в жизнь новой страны и внутренний конфликт между разными частями собственной культурной идентичности.

Осознать свою новую идентичность — это долгий процесс, и самый важный шаг здесь — признать свое «пограничное» состояние нормальным, позволить себе какое-то время быть «между», не считая это провалом.

Исследования показывают, что у многих со временем формируется новая, более цельная диаспорная или бикультурная идентичность — со своими связями, привычками и ритуалами. Это может занять годы, но когда человек перестаёт требовать от себя немедленного самоопределения и начинает собирать свою жизнь постепенно, это перестает быть кризисом и становится основой для новой устойчивости.